|
Над Эдинбургом нависла туманная лиловая мгла — тучи совсем низко, как им и положено, и дождь идёт, это тоже положено здесь. Не знаю, кто выдумал фразу «Ну и ветер — как из пушки палят!», но имел он в виду, конечно, такой самый ветер: порывы его грохочут один за другим, словно артиллерийский обстрел. В дожде и ветре и великой радости (хотя и не совсем ясном уме) я иду по крутым холодным улицам, любезным стольким романтикам.
Небо надо мною темно, но ещё темнее башня Вальтера Скотта, подобная колокольне затонувшего храма [памятник Вальтеру Скотту в виде башни, украшенной его статуей и сценами из его книг]. Под сводами неба свищет ветер, окутывая меня плащом мокрого злого воздуха, который дал Стивенсону и силу, и смерть. Красота Эдинбурга — особенная; нет города, подобного ему по духу. Дух этот лучше всего определить словами «внезапный» и «обрывистый» — город весь из пропастей, он как бы обрывается вниз.
На самом деле холмы не так высоки, долины — не глубоки, но склоны их обрывисты и круты, высота и глубина чередуются. Карабкаешься по тротуару, свернёшь за угол — и перехватит дыхание, словно ты и впрямь у края бездны; проходишь людной торговой улицей — и кажется, что ты в Альпах. Да, другого слова не сыщешь: Эдинбург внезапен.
Дороги несутся вниз, как вода в половодье; дома взлетают вверх, как ракеты. Но это не всё — резкая смена уровней вызывает ещё более странное, сложное ощущение. Быть может, дело тут в том, что город стоит на холмах; быть может — в слоистости воздуха, благодаря которой сама земля словно небо, и город парит в небесах, как Новый Иерусалим.
Во всяком случае, ощущение странное, даже страшное. Нелегко отделаться от чувства, что каждая улица — мост, перекинутый с горы на гору, или ступенька, по которой ты поднимаешься к небу. Мало того — так и кажется, что, вынув плиту тротуара, ты взглянешь вниз и увидишь луну.
Часто, бродя в непогоду по городу, я чувствовал, что иду к звёздам, и думал, не потому ли выбрали для этой столицы столь удивительный и точный девиз. Его мог выдумать поэт; я чуть не сказал: «его мог выдумать художник». Вы увидите этот девиз на воротах Эдинбургского замка: «Sic itur ad Astra» — «Так идут к звёздам».
Эти свойства Эдинбурга — не просто местная достопримечательность. Крутая торжественность, резкая и решительная сила — неотъемлемые качества всякого истинного города. В наше время почти никто не понимает, чем хорош город. Надеюсь, это поймут раньше, чем власти окончательно управятся с Лондоном. Когда мы сетуем, что город уродлив или скучен по сравнению с природой, мы судим поверхностно, вспоминая самые плохие, совсем не типичные примеры.
Косматая чаща лучше некоторых городов; но и косматая обезьяна лучше, чем памятник политику. Однако, думая о статуях, мы имеем в виду нечто иное; когда же мы думаем о городе, мы почти всегда имеем в виду Бирмингем или Манчестер. К несчастью, бывает уродливая статуя, бывает и уродливый город. Бирмингем и Манчестер — ошибки рук человеческих, и, глядя на них, мы вправе испытывать то мучительное чувство неудачи, которое поэты называют кельтской скорбью.
Но не всякий город — Бирмингем; есть города, воплощающие победу, ибо те, кто их строил, добились своего. Словно прекрасная статуя, они говорят нам о богоданной силе человека, которая лучше дикой природы, грубых гор и заурядных звёзд. Бесспорно, городские радости Брикстона скучнее деревенской лужи; но грохоту и сверканью волн и водопадов не сравниться с истинным городом.
Бирмингем плох не потому, что он город, а потому, что он — не город. Современные города уродливы потому, что они — как джунгли; потому, что в них нет формы, нет порядка; потому, что они кишат злыми, чисто материальными силами; короче говоря, потому, что они в высшей степени похожи на дикую природу.
Оттуда, где я стою, мне видны тёмные колонны памятника, а за ними и между ними, словно за дубами рощи, — Артуров Трон [высокий холм к востоку от города]. И памятник, и гора темны и резко очерчены; но я знаю, в чём их различие, чем вообще отличается природа от дел человека. Холм кажется решительным и гордым, памятник — таков и есть.
Если я поднимусь на вершину холма (не бойтесь, я не полезу), я увижу нечёткие глыбы земли, пятна травы — словом, всё то, что мои современники свяжут с эволюцией, а я с пустотой и развалом. Если же я вскарабкаюсь на памятник, я увижу скульптуру и резьбу, которые были задуманы как чёткие и чёткими стали. Я увижу твёрдость, веру, догму, доступные лишь человеку; отнимите их — и мы не останемся людьми.
Всё наше дело в этом мире — мешать расползанию, ставить границы, очерчивать неназванные действия, проводить ту линию, которой нет в природе и которой обводят на рисунке человеческое лицо. Повторю: богоравный человеческий разум призван оберегать нас от того расползания, которое смешивает воедино всё и вся. Быть может, именно так надо понимать текст о нарекающем имена Адаме.
Я вернулся под арку, и ветер взвыл снова, словно великий Вальтер Скотт вскрикнул во сне. Не могу сказать почему — но знаю, что не зря подумал о нём в ту минуту. Ведь Скотт отличается одним от Диккенса, Теккерея, Джейн Остен, Джорджа Элиота и всех равных себе: читая его, мы узнаём хоть ненадолго, что каждый человек — король в изгнании.
Перевод с английского: Н. Трауберг.
|
