|
– То есть вы хотите сказать,– недоверчиво полуспросил президент,– что любой, кто подвернется, становится у вас деспотом, что он, стало быть, является у вас из алфавитных списков…?
– А почему бы и нет! – воскликнул Баркер.– Вспомним историю: не в половине ли случаев нации доверялись случайности – старший сын наследовал отцу; и в половине опять-таки случаев не обходилось ли это сравнительно сносно? Совершенное устройство невозможно; некоторое устройство необходимо. Все наследственные монархии полагались на удачу, и алфавитные монархии ничуть не хуже их. Вы как, найдете глубокое философское различие между Стюартами и Ганноверцами[14]? Тогда и я берусь изыскать различие глубокое и философское между мрачным крахом буквы «А» и прочным успехом буквы «Б».
– И вы идете на такой риск? – спросил тот – Избранник ваш может ведь оказаться тираном, циником, преступником.
– Идем,– безмятежно подтвердил Баркер.– Окажется он тираном – что ж, зато он обуздает добрую сотню тиранов. Окажется циником – будет править с толком, блюсти свой интерес. А преступником он если и окажется, то перестанет быть, получив власть взамен бедности. Выходит, с помощью деспотизма мы избавимся от одного преступника и опять-таки слегка обуздаем всех остальных.
Никарагуанский старец наклонился вперед со странным выражением в глазах.
– Моя церковь, сэр,– сказал он,– приучила меня уважать всякую веру, и я не хочу оскорблять вашу, как она ни фантастична. Но вы всерьез утверждаете, что готовы подчиниться случайному, какому угодно человеку, предполагая, что из него выйдет хороший деспот?
– Готов,– напрямик отвечал Баркер.– Пусть человек он нехороший, но деспот – хоть куда. Ибо когда дойдет до дела, до управленческой рутины, то он будет стремиться к элементарной справедливости. Разве не того же мы ждем от присяжных?
Старый президент усмехнулся.
– Ну что ж,– сказал он,– пожалуй, даже и нет у меня никаких особых возражений против вашей изумительной системы правления. Которое есть – то глубоко личное. Если б меня спросили, согласен ли я жить при такой системе, я бы разузнал, нельзя ли лучше пристроиться жабой в какой-нибудь канаве. Только и всего. Тут и спору нет, просто душа не приемлет.
– По части души,– заметил Баркер, презрительно сдвинув брови,– я небольшой знаток, но если проникнуться интересами общественности…
И вдруг мистер Оберон Квин так-таки вскочил на ноги.
– Попрошу вас, джентльмены, меня извинить,– сказал он,– но мне на минуточку надо бы на свежий воздух.
– Вот незадача-то, Оберон,– добродушно заметил Ламберт,– что, плохое самочувствие?
– Да не то чтобы плохое,– отозвался Оберон, явно сдерживаясь.– Нет, самочувствие скорее даже хорошее. Просто хочу поразмыслить над этими дивной прелести словами, только что произнесенными «Если проникнуться…– да-да, именно так было сказано,– проникнуться интересами общественности…» Такую фразу так просто не прочувствуешь – тут надо побыть одному.
– Слушайте, по-моему, он вконец свихнулся, а? – вопросил Ламберт, проводив его глазами.
Старый президент поглядел ему вслед, странно сощурившись.
– У этого человека,– сказал он,– как я понимаю, на уме одна издевка. Опасный это человек.
Ламберт от смеха чуть не уронил поднесенную ко рту макаронину.
– Опасный!– хохотнул он.– Да что вы, сэр, это коротышка-то Квин?
– Тот человек опаснее всех,– заметил старик, не шелохнувшись,– у кого на уме одно, и только одно. Я и сам был когда-то опасен.
И он, вежливо улыбаясь, допил свой кофе, поднялся, раскланялся, удалился и утонул в тумане, снова густом и сумрачном. Через три дня стало известно, что он мирно скончался где-то в меблированных комнатушках Сохо[15].
А пока что в темных волнах тумана блуждала маленькая фигурка, сотрясаясь и приседая,– могло показаться, что от страха или от боли, а на самом деле от иной загадочной болезни, от одинокого хохота. Коротышка снова и снова повторял как можно внушительней: «Но если проникнуться интересами общественности…» |
