|
Лиловые тени и серебряные отблески ясного октябрьского вечера ложились на крыши и трубы крутого переулка, темного, угрюмого и как бы настороженного. В густеющих сумерках пять витрин, точно пять разноцветных костров, лучились газовым светом, а перед ними, как беспокойная тень среди огней чистилища, металась черная нескладная фигура с орлиным носом.
Адам Уэйн размахивал тростью и, по-видимому, горячо спорил сам с собой.
– Вера,– говорил он,– сама по себе всех загадок не разрешает. Положим, истинная философия ясна до последней точки; однако же остается место сомнениям. Вот, например, что первостепеннее: обычные ли человеческие нужды, обычное состояние человека или пламенное душевное устремление к неверной и ненадежной славе? Что предпочтительнее – мирное ли здравомыслие или полубезумная воинская доблесть? Кого мы предпочтем – героя ли повседневности или героя годины бедствий? А если вернуться к исходной загадке, то кто первый на очереди – бакалейщик или аптекарь? Кто из них твердыня нашего града – быстрый ли рыцарственный аптекарь или щедрый благодетельный бакалейщик? Когда дух мятется в сомнениях, надобно ли довериться высшей интуиции и смело идти вперед? Ну что ж, я сделал выбор. Да простится мне, если я неправ, но я выбираю бакалейщика.
– Добрый вечер, сэр, – сказал бакалейщик, человек в летах, изрядно облысевший, с жесткими рыжими баками и бородой, с морщинистым лбом, изборожденным заботами мелкого торговца.– Чем могу быть полезен, сэр?
Входя в лавочку, Уэйн церемонным жестом снял шляпу; в жесте этом не было почти ничего особенного, но торговца он несколько изумил.
– Я пришел, сэр,– отчеканил он, – дабы воззвать к вашему патриотизму.
– Вот так так, сэр, – сказал бакалейщик,– это прямо как в детстве, когда у нас еще бывали выборы.
– Выборы еще будут,– твердо сказал Уэйн, – да и не только выборы. Послушайте меня, мистер Мид. Я знаю, как бакалейщика невольно тянет к космополитизму. Я могу себе представить, каково это – сидеть целый день среди товаров со всех концов земли, из-за неведомых морей, по которым мы никогда не плавали, из неведомых лесов, которые и вообразить невозможно. Ни к одному восточному владыке не спешило столько тяжелогруженых кораблей из закатных и полуденных краев, и царь Соломон во всей славе своей был беднее ваших собратий. Индия – у вашего локтя,– заявил он, повышая голос и указуя тростью на ящик с рисом, причем бакалейщик слегка отшатнулся,– Китай перед вами, позади вас – Демерара, Америка у вас над головой, и в этот миг вы, словно некий испанский адмирал дней былых, держите в руках Тунис.
Мистер Мид обронил коробку фиников и снова растерянно поднял ее.
Уэйн, раскрасневшись, продолжал, но уже потише.
– Я знаю, сказал я, сколь искусительно зрелище этих всесветных, кругосветных богатств. Я знаю – вам, в отличие от многих других торговцев, не грозит вялость и затхлость, не грозит узость кругозора; напротив, есть опасность, что вы будете излишне широки, слишком открыты, чересчур терпимы. И если пирожнику надо остерегаться узкого национализма – ведь свои изделия он печет под небом родной страны, то бакалейщик да остережется космополитизма. Но я пришел к вам во имя того негасимого чувства, которое обязано выдержать соблазны всех странствий, искусы всех впечатлений – я призываю вас вспомнить о Ноттинг-Хилле! Отвлечемся от этой пышности, от этого вселенского великолепия и вспомним – ведь и Ноттинг-Хилл сыграл здесь не последнюю роль. Пусть финики ваши сорваны с высоких берберских пальм, пусть сахар прибыл с незнаемых тропических островов, а чай – с тайных плантаций Поднебесной Империи. Чтобы обставить ваш торговый зал, вырубались леса под знаком Южного Креста, гарпунили левиафанов при свете Полярной звезды. Но вы-то – не последнее из сокровищ этой волшебной пещеры,– вы-то сами, мудрый правитель этих безграничных владений,– вы же взросли, окрепли и умудрились здесь, меж нашими серенькими домишками, под нашим дождливым небом. И вот – граду, взрастившему вас и тем сопричастному вашему несметному достоянию,– этому граду угрожают войной. Смелее же – выступите вперед и скажите громовым голосом: пусть ворванью дарит нас Север, а фруктами – Юг; пусть рис наш – из Индии, а пряности – с Цейлона; пусть овцы – из Новой Зеландии, но мужи – из Ноттинг-Хилла!
Бакалейщик сидел, разинув рот и округлив глаза, похожий на большую рыбину. Потом он почесал в затылке и промолчал. Потом спросил:
– Желаете что-нибудь купить, сэр?
Уэйн окинул лавчонку смутным взором. На глаза ему попалась пирамида из ананасных консервов, и он махнул в ее сторону тростью.
– Да, – сказал он,– заверните вот эти.
– Все банки, сэр? – осведомился бакалейщик уже с неподдельным интересом.
– Да, да; все эти банки,– отвечал Уэйн, слегка ошеломленный, словно после холодного душа.
– Отлично, сэр; благодарим за покупку,– воодушевился бакалейщик.– Можете рассчитывать на мой патриотизм, сэр.
– Я и так на него рассчитываю, – сказал Уэйн и вышел в темноту, уже почти ночную.
Бакалейщик поставил на место коробку с финиками.
– А что, отличный малый! – сказал он. – Да и все они, ей-богу, отличный народ, не то, что мы – хоть и нормальные, а толку?
Тем временем Адам Уэйн стоял в сиянии аптечной витрины и явственно колебался. |
