– Я больше не король и не судья, – вскричал он, – но рыцарем я остался! А вы останетесь лицедеями. Плуты и бродяги, где вы украли ваши шпоры?
Лицо старого Идена свела судорога, словно он неожиданно испытал унижение, и он сказал:
– Хватит.
Конец мог быть только один. Брейнтри угрюмо ликовал; сторонники его понимали так же мало, как противники, но издавали дерзкие выклики. Рыцари отвечали ропотом на призыв былого вождя, откликнулись лишь двое: из дальних рядов медленно, как принцесса, вышла Оливия и, бросив сияющий темный взгляд на предводителя рабочих, встала у трона. На белое, окаменевшее лицо своей подруги она смотреть не могла. Вслед за ней поднялся Дуглас Мэррел и, странно скривившись, встал по другую руку судьи. Они казались карикатурой на оруженосца и даму, державших щит и меч в достопамятный день.
Судья ритуальным жестом разорвал одежды сверху донизу. Пурпурная с черным мантия упала на землю, и все увидели узкий зеленый камзол, который он носил с самого спектакля.
– Я ухожу, – сказал он. – Большая дорога – место разбоя, а я пойду туда вершить правду, и это вменят мне в преступление.
Он повернулся к зрителям спиной, и дикий его взор с минуту блуждал у трона.
– Вы что-нибудь потеряли? – спросил Мэррел, глядя в полные ужаса глаза.
– Я все потерял, – ответил Херн, схватил копье и зашагал к воротам.
Мэррел смотрел ему вслед и вдруг побежал за ним по тропинке. Человек в зеленом обернул к нему бледное, кроткое лицо.
– Можно мне с вами? – спросил Мэррел.
– Зачем вам идти со мной? – спросил Херн не резко, а отрешенно, словно обращался к чужому.
– Неужели вы меня не знаете? – воскликнул Мэррел. – Неужели вы не знаете моего имени? Да, наверно, не знаете.
– О чем вы? – спросил Херн.
– Меня зовут Санчо Панса, – ответил Мэррел.
Минут через двадцать из парка выехал экипаж, как бы созданный для того, чтобы показать связь нелепицы с романтикой. Дуглас Мэррел побежал за какой-то сарай, появился оттуда на верхушке прославленного кеба, склонился, как вышколенный слуга, и пригласил господина войти. Но великому и смешному было суждено подняться еще выше: рыцарь в зеленом вскочил на коня и вскинул вверх копье.
Всесокрушающий смех еще затихал, как гром, а в озарении молнии немногим явилось видение, такое яркое, словно из гроба встал мертвец. Все было здесь – и худое лицо, и пламя бородки, и впалые, почти безумные глаза. Оборванный человек верхом на кляче потрясал копьем, над которым мы смеемся триста лет; за ним зияющей тенью, хохочущим левиафаном вставал кеб, словно его преследовал дракон, как преследует смех красоту и доблесть, как набегает волна сего мира; а с самой вышины тот, кто и меньше, и легче, жалостливо глядел на высокого духом.
Нелепица тяжкой ношей загромыхала за рыцарем, но ее навсегда смело и смыло страстное благородство его лица. |