|
Она не могла разрядить раздражение с окружавшими ее мужчинами, хотя они относились к Брейнтри хуже, чем она. Отец растолковал ей ситуацию, которую, по его мнению, легко исправил бы, растолковав мятежникам. Но поскольку слова его укачали даже дочь, она в этом усомнилась. Лорд Иден говорил короче. Он сообщил ей, что время покажет, и возложил надежду на экономические трудности в мятежном стане. Намеренно или нет, он ничего не сказал о движении, которое сам поддержал. Все вели себя так, словно на сверкающий строй упала тень. За парком, за вратами рыцарского края, современный дракон, промышленный город, с дерзкой насмешкой извергал в небо черный дым.
– Они выдохлись, – жаловалась Розамунда Мартышке, которому жаловались все. – Вы не могли бы их расшевелить? Столько хвастались, трубили…
– Это называется «моральный подъем», – ответил он. – Хотя зовут это и пустозвонством. Можно приставить каждого к флагу, но бороться флагами трудно.
– Да вы знаете, что сделал Брейнтри? – гневно вскричала Розамунда. – Он бросил нам вызов, оскорбил короля!..
– Что же еще ему делать? – спросил Мэррел. – Я бы на его месте…
– Вы не на его месте! – воскликнула она. – Вам не кажется, Дуглас, что пора выбрать свое место?
Мэррел устало улыбнулся.
– Да, – сказал он, – я вижу обе стороны вопроса. Вы, конечно, скажете, что я просто обхожу его…
– Нет! – в ярости выговорила она. – Того, кто видит обе стороны вопроса, я бы ударила по обеим щекам.
Чтобы не поддаться этому порыву, она понеслась ураганом по лугам и уступам к старому саду, где когда-то играли пьесу «Трубадур Блондель». В этом зеленом покинутом театре стоял, как тогда, отшельник в зеленой одежде и, закинув львиную голову, глядел поверх долины на город, извергающий дым.
Розамунда застыла на месте, словно ее опутали воспоминания, словно она любила и утратила то, чего на свете нет. Звуки и краски спектакля вернулись к ней и усмирили ее на миг, но она смела их, как паутину, и твердо сказала:
– Ваши мятежники бросили нам вызов. Они не придут на суд.
Он обвел парк близоруким взглядом. Только пауза показала, что он почувствовал, услышав ее голос.
– Я получил письмо, – негромко ответил он. – Оно написано мне. Оно написано ясно. На суд они придут.
– Придут! – взволнованно повторила она. – Значит, Брейнтри сдался?
– Да, придут, – кивнул он. – Брейнтри не сдался. Я и не ждал, что он уступит. Я за то его и уважаю, что он не уступил. Он человек последовательный и храбрый. Такого врага приятно иметь.
– Не понимаю, – сказала она. – Как же так? Не уступит и придет…
– Новая конституция, – объяснил он, – предусматривает подобные случаи, как, вероятно, и все конституции на свете. Примерно это называлось у вас принудительным приводом. Не знаю, сколько человек мне понадобится. Я думаю, хватит нескольких дружин.
– Как! – закричала она. – Не приведете же вы их силой?
– Приведу, – отвечал он. – Закон совершенно ясен. Я – только исполнитель, моей воли тут нет.
– У вас больше воли, чем у них у всех вместе взятых, – сказала она. – Послушали бы вы Мартышку!
– Конечно, – с научной честностью прибавил он, – я предполагаю, а не предсказываю. Я не могу ручаться за чужие действия и успехи. Но они придут, или я больше не приду.
Его темная речь проникла наконец в ее сознание, и она вздрогнула.
– Вы хотите сказать, что будет сражение? – спросила она.
– Мы будем сражаться, – ответил он, – если будут сражаться они.
– Вы единственный мужчина в этом доме! – воскликнула она и ощутила, что он дрожит.
Он так быстро потерял власть над собой, словно его сломили, и странно закричал.
– Не говорите мне этого! – промолвил он. – Я слаб. Я слабее всего сейчас, когда мне надо быть сильным.
– Вы не слабы, – сказала она, обретая прежний голос.
– Я безумен, – сказал он. – Я вас люблю.
Она онемела. Он схватил ее руки, и его руки задрожали, словно их до плеча пронзил электрический ток.
– Что я делаю, что говорю? – воскликнул он. – Вам, которой так часто это говорили… Что вы скажете мне?
Она прямо глядела ему в лицо.
– То, что сказала, – ответила она. – Вы – единственный мужчина.
Больше они не говорили; за них говорили могучие уступы, поднимавшиеся к угловатым скалам, и западный ветер, качавший верхушки деревьев, и весь Авалон[55]>, видевший некогда и рыцарей, и влюбленных, полнился ржаньем коней и звоном труб, которые оглашают долину, когда короли уходят в битву, а королевы остаются и правят вместо них.
Так стояли они на вершине мира, на вершине доступного людям счастья, почти в те же самые минуты, когда Оливия и Джон прощались в темном и дымном городе. И никто не угадал бы, что печальное прощанье скоро сменится более полным согласием, а над яркими силуэтами, сверкающими даже на золотом фоне заката, нависла черная туча разлуки, скорби и судьбы. |
