|
И с этой минуты она стала двигаться легко, словно сбросила бремя. Она как бы очнулась, увидела впервые прекрасный танец, подобный прежним ее мечтам, и присоединилась к нему. Темные глаза ее сияли, будто она что-то вспомнила. Чуть позже она заговорила с подругой и прошептала ей, как секрет:
– Он так и думает! Он все понимает! Он не прислужник и не хвастун, он верит в добрые старые дни… и в добрые новые дни.
– Конечно, так и думает! – гневно воскликнула Розамунда. – Конечно, верит! Если бы ты знала, что было со мной, когда я увидела дела. У нас ведь только болтали, и Дуглас, и Джулиан, все. И прав, что верит! Как можно над ним смеяться? Уродливые костюмы смешней красивых. Смеяться надо было тогда, когда мужчины носили брюки! – И она долго защищала его с тем пылом, с каким практичная женщина повторяет чужие мысли.
Оливия смотрела между тем с зеленой высоты на длинную дорогу, растворявшую свое серебро в меди и золоте заката.
– Как-то меня спросили, – сказала она, – верю ли я, что вернется король Артур. Сейчас, в такой вечер… представь себе, что вдали, на дороге, появится рыцарь и привезет нам весть от него…
– Странно, что ты это говоришь, – сказала разумная Розамунда. – Там и правда кто-то едет… кажется, он на коне.
– Скорей за конем, – тихо сказала Оливия. – Солнце, ничего не разглядишь… Какая-то римская колесница… Кажется, Артур был римлянин?
– Удивительный у него вид… – сказала Розамунда, и голос ее тоже изменился.
Вид у королевского вестника и впрямь был удивительный. По мере его приближения изумленным взорам средневековой толпы все четче являлась дряхлая колесница кеба, увенчанная человеком в дряхлой шляпе. Наконец возница снял ее, приветствуя собрание, и все увидели простое лицо Мартышки.
Дуглас Мэррел снова надел набекрень засаленную шляпу и скатился с кеба. Не всякий скатится с кеба достойно, но ему это удалось. Шляпа слетела, он ловко поймал ее и направился прямо к Оливии.
– Ну вот, – сказал он без малейшего смущения. – Краску я вам привез.
Собрание взирало на его брюки, воротничок и галстук (особенно занимательные на лету), и чувство у всех было такое, какое бывает, когда увидишь старомодный костюм. Примерно это ощущал и он, впервые увидев кеб, хотя кебы совсем недавно ползали по Лондону. Мода затвердевает быстро, и быстро привыкают люди.
– Мартышка! – чуть не задохнулась Оливия. – Где же вы были? Неужели вы ничего не слышали?
– Такую краску сразу не найдешь, – скромно ответил Мэррел. – А с тех пор, как у меня кеб, я подвозил людей по дороге. Но краску я достал, вот она.
Только тут он заметил, как странно все вокруг, хотя контраст был так велик, словно он, подобно пресловутому янки, скатился из современной жизни во двор короля Артура.
– То есть она в кебе, – продолжал он. – Такая самая, как вы хотели. Господи, неужели они еще играют? «Назад к Мафусаилу»[51], а? Я знал, что перо у вас плодовитое, но чтобы играть больше месяца…
– Это не пьеса, – отвечала она, не сводя с него удивленного взора. – Началось с пьесы, но теперь мы уже не играем
– Очень жаль, – сказал Мэррел. – Я тоже повеселился, но были и не очень веселые дела. Где премьер? Я бы хотел поговорить с ним.
– Всего сразу не расскажешь! – почти нетерпеливо вскричала она. – Неужели вы не знаете, что больше нет никаких премьер-министров? Тут правит король.
Дуглас Мэррел принял это спокойнее, чем можно было ожидать; вероятно, он вспомнил беседу в библиотеке. К средневековому властелину он обратился по всей форме. Он отвесил поклон, нырнул в кеб и вынырнул, держа в одной руке неуклюжий сверток, а в другой шляпу. Развязать пакет одной рукой ему не удалось. Тогда он повернулся к трону.
– Простите, Ваше Величество, – сказал он. – Кажется, мой род издавна имеет право не снимать шляпы в присутствии короля[52]. Что-то такое нам дали, когда мы безуспешно пытались спасти из темницы принцессу. Понимаете, шляпа мне мешает, хотя я ее нежно люблю.
Если он ожидал хотя бы отсвета шутки на лице одержимого, он его не дождался. Властелин ответил с полной серьезностью:
– Наденьте шляпу. Суть вежливости – в ее цели. Я не думаю, что кто-либо осуществлял такую привилегию. Помнится, один король сказал наделенному ею вельможе: «Вы вправе оставаться в шляпе при мне, но не при дамах». Поскольку в данном случае вы служите даме, вы вправе шляпу надеть.
И он обвел присутствующих взглядом, словно был уверен, что логика его убедила всех так же, как его самого; а Мэррел торжественно надел шляпу и принялся разворачивать многослойный сверток.
Когда он развернул его, там оказалась круглая, очень грязная баночка, испещренная загадочными узорами и письменами; когда же он вручил баночку Оливии, он увидел, что поиски его не напрасны. Мы не знаем, почему так действует на нас самый вид не виданных с детства предметов; но, увидев грязный низенький флакончик с широкой пробкой и маркой – условными рыбами, Оливия сама удивилась, что глаза ее полны слез. Она словно услышала снова голос отца.
– Как же вы их нашли? – воскликнула она, хотя сама же просила зайти в магазин здесь, рядом, в городе. Восклицание это открыло и ей, и ему бессознательный пессимизм ее мечтаний о старине. Она не верила, что воскреснет хоть одна из любимых ею вещей. Краска лишь завершила доверие, возникшее в ней, когда Херн укорял Арчера. И краски, и укор были настоящими. Все эти костюмы и церемонии могли оказаться и пьесой. Но краски для книжных миниатюр были жизнью, такой же реальной, как кукла, когда-то потерянная в саду. С этой минуты Оливия точно знала, на чьей она стороне.
Однако мало кто в цветистой толпе разделял ее чувства. Никто, кроме нее, не ощутил, как странно, что Мэррел уехал рассыльным, а вернулся рыцарем. На взгляд модных людей он рыцарем не был. Тела их привыкли к новым одеждам, глаза – к новым краскам. Они уже не думали о живописности своих костюмов, но остро ощущали, что Мэррел портит картину. Он мешал, как пятно на пейзаже, как пробка на шумной улице, когда дружески гладил свою чудовищную лошадь, которая неуклюже отвечала на ласку.
– Поразительно! – с обычным своим пылом сказал Арчер молодому оруженосцу, державшему меч. – Он ведь просто не видит, что ему здесь не место. Как трудно с такими людьми… |
