Глава 12
Государственный муж
На этом повороте спора сад огласился бодрым голосом Джулиана Арчера. Бывший трубадур, в ослепительном вечернем костюме, шел быстро, но вдруг остановился, глядя на Майкла Херна, и закричал:
– Вы что, никогда не переоденетесь?
Должно быть, шестое повторение этой фразы и свело библиотекаря с ума. Во всяком случае, он повернулся и возопил на весь сад:
– Нет! Никогда не переоденусь!
Он постоял, поглядел и продолжал немного тише:
– Вы любите все менять, вы живете переменами, а я меняться не хочу. Из-за перемены вы пали, и падаете все ниже. Вы знали счастливое время, когда люди были простыми, здравыми, здоровыми, настолько близкими к Божьему миру, насколько это возможно. Оно ушло от вас, а если возвращается на миг, вам не хватает разума удержать его. Я его удержу.
– Что он такое говорит? – спросил Арчер, словно речь шла о животном или хотя бы о ребенке.
– Я понимаю, что он говорит, – угрюмо сказал Брейнтри. – Но он не прав. Мистер Херн, неужели вы сами в это верите? Почему вы называете здоровыми ваши средние века?
– Потому, – отвечал Херн, – что в них была правда, а вы погрязли во лжи. Я не думаю, что тогда не было греха и страданий. Я только думаю, что и грех, и страдания так и называли. Вы вечно толкуете о деспотах и вассалах, но ведь и у вас есть и насилие, и неравенство, только вы не смеете назвать их по имени. Вы защищаете их, давая им другие имена. У вас есть король, но вы говорите, что ему не разрешается править. У вас есть палата лордов, но вы сообщаете, что она не выше палаты общин. Когда вы хотите подольститься к рабочему или крестьянину, вы зовете его джентльменом, а это то же самое, что назвать его виконтом. Когда вы хотите подольститься к виконту, вы хвалите его за то, что он обходится без титула. Вы оставляете миллионеру миллионы и хвалите его за простоту, то есть за унылость, словно в золоте есть что-нибудь хорошее, кроме блеска. Вы терпите священников, когда они на священников не похожи, и бодро заверяете нас, что они могут играть в крикет. Ваши ученые отрицают доктрину, то есть – учение, ваши богословы отрицают Бога. Повсюду обман, малодушие, низость. Все существует лишь потому, что само не признает себя.
– Быть может, вы и правы, – сказал Брейнтри. – Но я вообще не хочу, чтобы все это существовало. И если уж дошло до проклятий и пророчеств, ручаюсь, что многое умрет раньше вас.
– Умрет, – сказал Херн, глядя на него большими светлыми глазами, – а потом оживет. Жить – совсем не то, что существовать. Я не уверен, что король снова не станет королем.
Синдикалист что-то увидел во взгляде библиотекаря, и настроение его изменилось.
– Вы считаете, – спросил он, – что настала пора сыграть Ричарда I?
– Я считаю, – отвечал Херн, – что настала пора сыграть Львиное Сердце.
– Вот как! – проговорила Оливия. – Вы хотите сказать, что нам недостает единственной добродетели Ричарда?
– Единственная его добродетель в том, – сказал Брейнтри, – что он покинул Англию.
– Быть может, – сказала Оливия. – Но и он, и добродетель могут вернуться.
– Если он вернется, он увидит, что страна его изменилась, – сердито сказал синдикалист. – Нет крепостных, нет вассалов; даже крестьяне смеют смотреть ему в лицо. Он увидит то, что разорвало цепи, раскрылось, вознеслось. То, что наводит страх и на львиное сердце.
– Что же это такое? – спросила Оливия.
– Сердце человека, – ответил он.
Оливия переводила взгляд с одного на другого. Один воплощал все, о чем она грезила, и даже был одет в соответствующий костюм. Другой тревожил ее еще больше, ибо о том, что воплощал он, она не грезила никогда. Сложные ее чувства нашли исход в довольно странном восклицании:
– Хоть бы Дуглас вернулся!
Брейнтри недоверчиво взглянул на нее и спросил почти ворчливо:
– Зачем это?
– Вы все очень изменились, – сказала она. – Вы говорите как в пьесе. Вы благородны, возвышенны, смелы, у вас нет здравого смысла…
– Вот не знал, что у вас он есть, – сказал Брейнтри.
– У меня его нет, – отвечала она. – Розамунда меня за это ругает. Но у любой женщины его больше, чем у вас.
– Кстати, она идет сюда, – угрюмо сказал Брейнтри. – Надеюсь, она вас поддержит.
– Конечно, – спокойно согласилась Оливия. – Безумие заразительно, и зараза распространяется. Никто из вас не может выбраться из моей пьески.
Розамунда Северн и впрямь неслась по газону, решительно, как ветер, который вот-вот обратится в бурю. Буря эта бушевала часа два, и мы расскажем только об ее конце. Розамунда совершила то, на что почти никогда не решались ни она, ни кто другой, и за последнее время решился один лишь Дуглас Мэррел: она ворвалась в кабинет своего отца.
Лорд Сивуд поднял глаза от кипы писем и спросил:
– В чем дело?
Говорил он виновато и даже нервно, но, услышав его, все начинали нервничать и чувствовали себя виноватыми. |
