|
– Еще бы! – в каком-то восторге воскликнул его собеседник.– Жизнь священна, отдельные жизни – ни в коей мере! Мы именно улучшаем жизнь, уничтожая слабых. Можешь ли ты, свободомыслящий, отыскать здесь ошибку?
– Да,– отвечал Тернбулл.
– Ах, какая непоследовательность! – усмехнулся пришелец.– Ты же одобрял тираноубийство. Что ж это – отнимать жизнь у того, кто умеет ею пользоваться, и жалеть всякую страждущую шваль?
Тернбулл неспешно поднялся; он был очень бледен. Незнакомец тем временем кричал:
– Да на этом самом месте поставят золотые статуи здоровых и счастливых людей! Ты подумай, прежде тут рисовал на мостовой пьяный художник, которому жизнь не в радость, а мы…
Не опускаясь на сиденье, Тернбулл проговорил:
– Нельзя ли нам спуститься на землю? Я хочу выйти.
– То есть как это выйти? – крикнул незнакомец.– Ты будешь вождем, ты у меня,..
– Спасибо,– так же медленно, словно мучаясь, отвечал Тернбулл.– Мне нечего делать у вас.
– Куда ж тебя тянет, в монастырь? – ухмыльнулся незнакомец.– К Макиэну и его умильным мадоннам?
– Меня тянет в сумасшедший дом,– четко отвечал редактор.– Туда, откуда вы меня взяли.
– Зачем? – спросил незнакомец.
– Соскучился по приличным людям.
Незнакомец долго и насмешливо глядел на него (одна издевка отражала другую в его взоре, словно там была целая система поставленных друг против друга зеркал), потом спросил прямо:
– Ты думаешь, что я – дьявол?
– Да,– ответил Тернбулл.– Я думаю, что дьявола нет. Нет и вас, вы мне снитесь. И вы, и ваш самолет, и ваш мятеж – только страшный сон. Я верю в это и умру за свою веру, как святая Екатерина, ибо спрыгну и проснусь живым.
И он нырнул в небо, как ныряют в море. Звезды и планеты взметнулись перевернутым фейерверком, но сердце его наполнилось радостью. Он не знал, чему радуется; он почти не помнил слов Эвана о разнице между Христом и сатаной, когда сам, по собственной воле, падал вниз.
Очнувшись, он понял, что, опершись на локоть, лежит на больничном газоне, и пурпур заката еще не угас над ним. |
