Против теории Гексли возможны возражения; против теории Дарвина возражения невозможны. Дарвин был убедителен в силу своего простодушия, можно даже сказать — тупоумия. Эта детская наивность и прозаичность постепенно уходят из мира науки. Ученые начинают, как говорится, входить во вкус, начинают гордиться своим смирением. Они все больше склоняются к эстетике, как и все прочие; начинают писать слово «Истина» с заглавной буквы; начинают толковать о якобы ниспровергнутых ими кредо, об открытиях, сделанных их предшественниками. Как многие современные англичане, они все чаще дают слабину там, где прежде проявляли твердость. Они начинают осознавать свою собственную силу — то есть становятся слабее. Но в эти исключительно современные времена у нас появился один истинно современный человек, который несет в наш мир незамутненное личностное простодушие, свойственное прежнему миру науки. Есть у нас один гениальный человек — сейчас он художник, но прежде был ученым, — который, помимо всего прочего, обладает этим великим научным смирением. Я имею в виду Герберта Уэллса. В случае с ним, как и в других, речь о которых шла выше, неизбежно возникает превеликая предварительная трудность: как убедить обычных людей, что такая добродетель возможна и предсказуема в таком человеке.
Свое литературное творчество мистер Уэллс начал с неистовых видений — видений предсмертных мук нашей планеты. Может ли быть смиренным человек, начавший творить с неистовых видений? Он продолжал писать все более и более необузданные истории: о том, как зверей превращают в людей и ангелов отстреливают, словно дичь. Обладает ли смирением тот, кто стреляет в ангелов и превращает зверей в людей? С тех пор он создавал вещи еще более смелые, нежели эти богохульства; он предсказывал политическое будущее людей; предсказывал его с непререкаемым знанием дела и пронзительным описанием подробностей. Может ли предсказатель будущего быть смиренным?
Действительно, в свете нынешних воззрений на такие понятия, как гордыня и смирение, трудно ответить на вопрос, как может быть смиренным человек,. взявшийся за столь масштабные и дерзкие дела. Единственным ответом на этот вопрос будет тот, который я дал в начале этого эссе. Именно смиренный человек способен на масштабные дела. Именно смиренный человек способен на дерзкие дела.
Именно на смиренного человека нисходят поразительные видения, и тому есть три вполне очевидные причины: во-первых, такой человек больше, чем кто бы то ни было, напрягает свое зрение, чтобы видеть; во-вторых, он в гораздо большей степени испытывает восторг и душевный подъем в момент таких видений; и в-третьих, он запечатлевает их с большей искренностью и точностью, и с меньшей степенью искажений, привносимых более заурядной и тщеславной стороной его личности. Приключения — удел тех, кто менее всего их ожидает, то бишь романтиков. Приключения — удел застенчивых и робких. В этом смысле приключения выпадают на долю людей отнюдь не авантюрного склада.
Однако это поразительное духовное смирение мистера Уэллса, как и множество других жизненно важных и ярких качеств, трудно проиллюстрировать примерами, но если бы меня все-таки попросили привести пример, я бы нисколько не сомневался, с какого примера следует начать. В Уэллсе прежде всего поражает то, что он единственный среди блестящей плеяды своих современников не перестал расти. В ночной тишине можно даже услышать, как он растет. Самым очевидным проявлением этого роста является постепенное изменение мнений, но это не простое изменение мнений. Это не постоянное перескакивание с одной позиции на другую, как в случае с Джорджем Муром. Это вполне последовательное движение по вполне надежному пути и во вполне определенном направлении.
Однако главным доказательством того, что оно не имеет ничего общего с изменчивостью и тщеславием, может служить тот факт, что в целом это — движение от более экстравагантных идей к более обыкновенным идеям. Сей факт свидетельствует о честности мистера Уэллса и лишний раз подтверждает, что он не позер. Когда-то мистер Уэллс утверждал, что в будущем различие между высшим и низшим классами станет таким огромным, что один класс поглотит другой. Разумеется, какой-нибудь жонглер парадоксами, найдя однажды аргументы в защиту столь необычного взгляда, ни за что бы не отказался от такой точки зрения, а если бы и отказался, то только ради чего-нибудь еще более экстравагантного.
Мистер Уэллс отказался от этого утверждения, придя к убеждению — во всех отношениях безупречному, — что оба класса в конечном счете будут подчинены или ассимилированы неким средним классом ученых и инженеров. Он оставил экстравагантную теорию с той же присущей ему благородной серьезностью и простотой, с какой когда-то принял ее. Раньше он считал ее истинной, теперь полагает, что она неверна. Он пришел к самому что ни на есть ужасному выводу, к какому только может прийти литератор, к выводу, что общепринятая точка зрения может быть единственно верной. Только самый отчаянный и безумный смельчак может, взобравшись на башню, кричать многотысячной толпе, что дважды два четыре.
Ныне мистер Уэллс пребывает в радостно-бодрящем восхождении к консерватизму. Он все больше убеждается в том, что традиционные представления живы, хотя и не выставляются напоказ. Еще один хороший пример его смирения и здравомыслия обнаруживается в изменении его взглядов на науку и брак. Раньше он, если я не ошибаюсь, придерживался убеждения (которое до сих пор отстаивают некоторые выдающиеся социологи), что человеческие существа можно успешно спаривать и улучшать их породу, как породу собак и лошадей. Мистер Уэллс больше так не считает.
Он не только больше так не считает, но и написал об этом в своей книге «Человечество в процессе развития» («Mankind in the Making»), причем с таким сокрушительным здравомыслием и юмором, что я сильно сомневаюсь, что кто-нибудь еще сможет придерживаться таких взглядов. Несомненно, его основное возражение против этой идеи сводится к тому, что такое спаривание людей физически невозможно, хотя, на мой взгляд, это весьма незначительное — по сравнению с другими — возражение, которым, в общем-то, можно пренебречь. |
