Но совершенно нормально и очень нужно восстановить семью и благодарность. Увидев изнутри еврейские добродетели (и только тогда), можно понять и даже в какой-то мере оправдать наши обычные нападки. Очень часто преданность семье кажется недостаточной преданностью государству. Читатель обнаружит позже, что свойства, восхищавшие меня в друзьях, особенно — в братьях по фамилии Соломон, возмутили меня во врагах, братьях по фамилии Айзекс. Соломоны были хороши по любым стандартам, Исааки[22] — сомнительны даже по своему собственному, однако обладали они одной и той же добродетелью. Я ничуть не стыжусь того, что просил арийцев быть терпимей к евреям, а так называемых англосаксов — быть терпимей к их недругам. Проблема переплетенных культур и традиций слишком сложна и глубока, чтобы решать ее нетерпимо. Но у меня самого не хватает терпения, когда ее вообще не решают, сообщая при этом, что решать нечего. У евреев нет худших врагов, чем еврейский скептик, отрицающий самого себя. Я видел целую книгу, набитую теориями о том, что никакой разницы нет, все выдумали средневековые попы и вбила в нас инквизиция; о том, что антисемитизм — племенной предрассудок тевтонов; о том, что тут повинна зависть к считанным евреям, которым случилось стать банкирами; о том, наконец, что всему виной неприязнь капиталистов к считанным евреям, которым случилось основать коммунизм.
Все эти теории неверны по-своему. Одни забывают, что средневековый инквизитор щадил евреев больше, чем христиан, другие — что капитализм и коммунизм почти неразличимы по своей нравственной сути и, естественно, набирают лидеров из одной и той же этнической общности. А главное, все это противоречит разуму, как противоречило даже слабому разуму школьника. Я не думаю, что зрители на бегах отравлены средневековым богословием, матросы в кабачке сбиты с толку Гобино[23] и Максом Мюллером[24], а мальчики, только что игравшие в крикет или покупавшие сладости, интересуются марксизмом или международными финансами. Все они считают евреев евреями; и мои соученики ощущали именно это, обычно — без особой вражды, но с непреложностью инстинкта. Они видели не семитов, капиталистов, коммунистов или иноверцев, а просто иностранцев, только таких, которых иностранцами не признают.
Это не мешало самой пылкой дружбе, особенно в моем случае; с иностранцами часто дружат. Один из моих школьных друзей, который стал латинистом и университетским профессором, обладал всеми еврейскими добродетелями, равно как и остальными. Позже он вступил в наш маленький клуб, а еще позже кончил Оксфорд лучше, чем все прочие члены.
Однако и они поступили в Оксфорд или в Кембридж и заняли высокие посты в науке или в политике. Двое из них возглавляли оксфордский союз, двое — кембриджский. Тогда же, в школе, Олдершоу, что для него характерно, почти сразу стал создавать другую газету, в которой было немало литературных достопримечательностей, скажем — первое сочинение поэта, неизвестного мне в те годы, но вполне узнаваемого по строчкам: «Мы спали на сырой земле под грохот батарей». Когда одна склонная к поэзии дама попросила Бентли написать что-нибудь для Вордсвортского сборника, он, сохраняя строгую легкость, сочинил простые стихи, которые кончались так:
Да, неприятно разуметь,
Что даже нас с тобой
Такая чушь, как эта смерть,
Отправит на покой.
Как говорится, мы летим,
Но, бедные создания,
Родимся позже, чем хотим,
А умираем ранее.
Лоуренс Соломон, тот ученый друг, о котором я говорил, написал едва ли не лучшую пародию на фитцджеральдовского Омара Хайяма[25], модного в те годы, убеждая выпускников не стремиться к первому месту или к отличию, поскольку: «Они мне самому не суждены, зачем же вообще они нужны?» Однако на первое место он вышел; остальные же, вероятно, испытали впоследствии то, что описано в строках:
Земная слава растворится в дыме.
Одно дано тебе и мне с другими —
Прийти в свое оксфордское жилье
И на дверях прочесть чужое имя.
Кажется, все мои школьные друзья писали стихи. Фордэм, поступивший в Кембридж, опубликовал лирические сатиры и не опубликовал сатирические пьесы. Здесь я говорю не обо всех, с кем дружил, не потому, что хуже к ним отношусь, а потому, что приходится втискивать в мемуары много менее интересных людей. В последующих судьбах наших мальчиков меня особенно поразила одна странность, свидетельствующая о неисчерпаемой глубине личности и о свободе воли. Близкий друг Фордэма, бравый, блестящий, едва ли не модный, казался мне именно тем, кто может проявить свои достоинства в армии или при дворе. Однако он стал убежденным и своеобразным поборником пацифизма. Близкий друг Вернэда принадлежал к тому духовному типу, надо сказать — очень редкому, в котором пуританская чистота сочетается с эллинской культурой. Собственно говоря, он был близок к святости, и я бы не удивился, если бы совесть не позволила ему воевать. Однако он сразу пошел на фронт и потерял ногу в первом сражении.
В моем же недоразвитом мозгу рождались и боролись странные вещи, о которых я пока не рассказывал, потому что неустанно и успешно пытался их тогда скрыть. Друзья мои уехали в Оксфорд и в Кембридж, а я, одержимый мыслью о живописи, поступил в художественную школу, положив конец отрочеству. |
